— Я, — признался Фёдор Михайлович.
— Что, выгнали? Небось, за пьянку?
— Нет, сам ушёл. На пенсию.
Прапорщик недоверчиво улыбался.
— У вас что, в церкви, и пенсии дают?
— Как и у вас, в армии. Отслужил двадцать пять лет — получай. Ещё и ценным подарком наградили за безупречную службу.
— А что за подарок? — заинтересовался прапорщик. — Библия?
— Не угадали. Сочинения Дарвина на казахском языке.
— Хе–хе–хе, — посмеялся прапорщик. — Да вы шутник.
Он снова начал целиться.
Последней несбитой мишенью оставалась «музыкальная шкатулка» — красного цвета ящичек с жёлтым кружочком. В этот кружок и следовало попасть.
БАХ!.. ЦЗИНЬ!..
— Есть контакт! — завопил прапорщик.
Магнитофон, спрятанный за занавеской и соединённый шнуром с «музыкальной шкатулкой», придавлено вскрикнул бесполым голосом:
Сон и смерть!
А может быть — одно и то же?!
Спящие и мёртвые похожи!
Не волнуют их земные страсти!
Их не тянет ни к деньгам, ни к власти!
И оборвалось…
Раскачивалась под ветром входная дверь. Шумела листва. Пели птицы. В помещении тира пахло порохом и кровью. Три десятка ни в чём не повинных жестяных зверюшек: зайцев, оленей, лисичек и прочих наших братьев меньших — безжизненно висели вниз головами. — Призовая игра! — торжественно произнёс Фёдор Михайлович и сделал приглашающий жест в сторону занавески.
Послышался звон стаканов. Призовая игра началась.
Передо мной возникло рассерженное лицо Маши. Щёки её горели.
— Мальчик, не хочешь прогуляться по парку? — громко, чтобы услышал прапорщик, предложила она.
Дождь перестал. Маша взяла меня под руку. Мы пошли. До этого я ещё ни с кем подобным образом не ходил.
— Осторожно, милый, — шепнула она, когда я чуть было не влетел в лужу.
Мы остановились.
— Замёрз, бедняжка, — ласково потрепала она меня по волосам.
Меня и вправду всего трясло… Почему мы остановились?.. Неужели она сейчас начнёт меня целовать?.. В груди всё сладко замирало. Мысли путались.
Маша неожиданно спросила:
— Какое твоё самое заветное желание?
— Я хочу стать великим поэтом!.. Как Пушкин!
— Во–от как, — протянула она. — Ты что, стихи сочиняешь?
— Да, сочиняю.
— А о чём?
— Настоящий поэт пишет только о себе, — произнёс я вычитанные в какой–то книге слова. — Он свою личную боль делает общественной болью.
— Во–от как, — снова протянула Маша. — Ну почитай чего–нибудь.
Я прочёл ей одно из стихотворений Исикавы Такубоку. А что? Прекрасное не может быть чьим–то личным достоянием. Оно принадлежит всем. А значит, и мне.
Я прочёл:
Словно где–то
Тонко плачет
Цикада…
Так грустно
У меня на душе.
И замолчал. Маша тоже молчала. В молчании мы прошли несколько шагов.
— Ну? — с недоумением глянула она на меня.
— Что — ну? — не понял я.
— А дальше?
— Всё.
— Как — всё?.. — Она округлила глаза. — Это что — стихи, что ли? Да я таких миллион могу сочинить. Нескладуха какая–то.
— Дура! — сказал я.
— Сам ты дурак!
Мы вернулись к тиру. На крыльце нас поджидал прапорщик. Форма на нём сидела уже не столь безукоризненно, как раньше. Фуражка и вовсе съехала на бок.
Я сделал несколько строевых шагов и, козырнув, доложил:
— Товарищ прапорщик! За время вашего отсутствия происшествий не случилось!
— Воль–но! — молодцевато скомандовал он.
— Ты что, напился? — спросила его Маша, хотя и так всё было понятно.
— Спокойно, Маша, — глупо ухмыльнулся прапорщик. — Я Дубровский!
— Ты же обещал, что не будешь пить! — голос её звенел.
— А сама–то где шлялась?! — перешёл в наступление прапорщик.
Маша несколько поутихла.
— Да вон, — кивнула на меня, — стихи свои читал.
— Что ещё за стихи?.. Ну–ка, прочти, — приказал он мне.
— Пожалуйста. — Я с чувством продекламировал:
Голые бабы по небу летят!
В баню попал реактивный снаряд!
— Сильно, — похвалил меня прапорщик.
В дверях тира появился Фёдор Михайлович.
— Товарищ Достоевский, — пожал ему руку прапорщик. — Двоечник, — пожал он мне руку, сказав назидательно: — Учись хорошо, парень. России нужны грамотные солдаты.
И они ушли.
Фёдор Михайлович сплюнул и задумчиво произнес:
— Две загадки будут постоянно волновать человечество: звёздное небо над нами и нравственный закон внутри нас.
Дни, которые плохо начинаются и плохо заканчиваются
В дверь звонили. Зудова проснулась. Смотрела на луну в окне, размышляла: открывать?.. не открывать?..
Открыла.
На пороге стояла Елена Юрьевна — соседка по лестничной площадке. Одинокая старуха.
— С наступающим Новым годом, — сказала она. — Голова что–то болит. У вас таблетки не найдётся?
Разбирались в блестящих упаковках.
— Мне, право, неловко, — с любопытством осматривалась гостья. — О, у вас и бразильский кофе есть.
Пришлось предложить.
Пили кофе. Разговаривали.
— Мы не разбудим вашего мужа? — беспокоилась соседка.
— Не разбудим.
— Вы знаете, у вас очень вежливый муж.
— Был очень вежливый. — Зудова помешивала ложечкой. — Он умер.
Старушка не донесла чашку до губ.
— Что вы говорите? Такой молодой…
Зудова пожала плечами.
— Смерть, знаете, не выбирает: старый, молодой… Гребёт всех подряд.
— Да, да, да, — часто кивала Елена Юрьевна.
Минуты три провели в скорбном молчании.
— Па–азвольте, — вдруг вскинулась соседка. — А не вчера ли я встретила покойника на Невском?
— Он был один?
— Нет, с какой–то дамой.
— Сволочь!
Ещё помолчали. За окном падал снег. В дверь звонили.
— Кто там? — спрашивала Зудова.
— Это дедушка Мороз! — неслось из–за дверей. — Он подарки вам принёс!
— Что за чушь? — открыла.
Действительно — Дед Мороз. В красной шубе, валенках, с белой бородой.
Шумно ввалился в прихожую: «Где тут у нас девочка Надя?»
— Наденька, ау! — звал он, проходя в комнату.
Зудова плелась сзади, растерянная.
— Послушайте, — наконец твёрдо сказала. — Наденька — это я. Других Наденек здесь нет.
— И вам четыре годика?
— Где–то около того.
— Слушайте, не морочьте мне голову, — начинал нервничать Дед Мороз. — Вот заявка! — лез он в карман шубы. — Ваша фамилия? Ваш адрес?..
— Да, мой… Видимо, это недоразумение.
— Я, как дурак, тащусь в такую даль, — кипятился Дед Мороз, — а мне заявляют: это недоразумение!
— Не переживайте, — вмешалась Елена Юрьевна. — А где ваша Снегурочка?
— В роддоме. Бортуется.
— Ну и не переживайте.
— Да я и не переживаю, — успокоился Дед Мороз. — Плевать я на всё хотел.
Он снял шубу, бороду и оказался молодым человеком по имени Сева.
— У вас выпить найдётся?
Выпить у Зудовой нашлось.
— А закусить?
Нашлось и закусить.
— Кайф, — сказал Сева — Дед Мороз.
Ушёл в туалет. Елена Юрьевна побледнела. Зудова провела её в спальню. Уложила на кровать.
— Сейчас вызову «Скорую».
…Ждать пришлось не долго.
— Здравствуйте, — сказал Воробьёв.
— Вот так встреча, — ахнула Зудова.
Выглядел он неважно. Располнел. Под глазами мешки. Залысина… Зудова от души всему этому порадовалась.
— Врачом стал? — спрашивала.
— Да какое там, — кривился Воробьёв. — Фельдшером.
И это приятно грело. Но всё же интересовалась сочувственно:
— Как же так? Ведь ты поступил… Из–за института и меня бросил.
— Поступил, да не закончил. Отчислили.
— За что?
Морщился от воспоминаний.
— Спорил много. Мне говорят: Земля плоская. А я: нет, круглая.
— Зря спорили, — заметил Сева — Дед Мороз.
— Сейчас бы я и не стал. Ради бога — пускай хоть квадратная.
— Хотите кофе? — предложил Сева как хозяин.
— Спасибо… А где больная? — Смотрел на Зудову. — Ты, что ли?
— В спальне… больная, — сказала Зудова.
…Долго не задержался.
— Ну как, мертва? — спросил Сева.
— Мертвее не бывает.
Зудова вздыхала.
— Бедная Елена Юрьевна…
— А мне так её ни капельки не жалко, — разливал кофе по чашечкам Сева — Дед Мороз. — Она своё пожила. Неизвестно, доживём ли мы до старости.
— Лично я не собираюсь, — сказал Воробьёв.
— И тебе не интересно знать, что будет дальше? — спросила Зудова.
